Моей девочке было три года, когда я нашла её под мостом в грязи. Я воспитала её как свою дочь, несмотря на то что люди шептались за моей спиной. Теперь она учительница в городе, а я всё так же живу в своей избушке и перебираю воспоминания, словно
Половица скрипнула под ногой, и я в который раз подумала, что её надо бы починить, но всё не до того. Села за стол и открыла свой старый дневник. Страницы пожелтели, точно осенние листья, но чернила сохраняют мои мысли. За окном метель, берёза стучит ветками, будто хочет зайти в гости.
— Чего шум подняла? — спрашиваю. — Подожди немного, весна всё равно придёт
Смешно, конечно, разговаривать с деревом, но когда живёшь одна, всё вокруг оживает. После тех ужасных времён я осталась вдовой — мой Степан погиб. Его последнее письмо до сих пор храню: оно стало жёлтым от времени и стёрлось на сгибах от частого перечитывания. В нём он писал, что скоро вернётся, что любит меня, что будем счастливы… А через неделю пришло известие.
Детей Бог не дал, и, может, к лучшему — в те времена и кормить было нечем. Председатель колхоза, Николай Иванович, всегда меня утешал:
— Не печалься, Анна. Ты ещё молода, замуж выйдешь.
— Не нужен мне больше муж, — твёрдо отвечала я. — Один раз любила, хватит.
Работала в колхозе от зари до зари. Бригадир Петрович часто звал:
— Анна Васильевна, иди уж домой, поздно!
— Успеется, — отвечала я. — Пока руки работают, душа молода.
У меня было небольшое хозяйство — коза Манька, такая же упрямая, как я. Пять кур, которые будили меня по утрам лучше любого петуха. Соседка Клавдия частенько шутила:
— Не индюк ли ты, Анна? Почему твои куры так рано галдят?
Держала огород — картошка, морковка, свёкла. Всё своё, от земли. Осенью закатки делала: соленые огурцы, помидоры, маринованные грибы. Зимой, достанешь банку — и словно лето вернулось в дом.
Тот день до сих пор помню. Март выдался холодным и мокрым. С утра моросил дождь, к вечеру подморозило. Собралась в лес за хворостом для печки. После зимних бурь его полно, только собирай. Собрала охапку иду мимо старого моста, слышу — кто-то плачет. Сначала подумала — ветер шалит. Но нет, детский плач явно слышен.
Спустилась под мост и вижу: девчушка маленькая сидит вся в грязи, платье мокрое и рваное, глаза полны страха. Увидев меня, замолчала, только дрожит как осиновый лист.
— Кто ты, малышка? — спрашиваю тихонько, чтобы не испугать.
Молчит, глазами хлопает. Губы синие от холода, руки красные, опухшие.
— Совсем замёрзла, — говорю больше себе. — Пойдём, отогреемся.
Подняла её на руки — лёгкая, как пушинка. Закутала в платок, прижала к себе. А в голове мысль: какая же мать может оставить дитя под мостом? Не укладывается.
Хворост бросила, не до него. Девочка молчала, пока шли домой, только держалась крепче за мою шею замёрзшими пальчиками.
Вернулась домой, а соседи тут же сбежались — в деревне новости быстро разлетаются. Клавдия первой добралась:
— Где ты её нашла, Анна?
— Под мостом. Кажется, брошенная.
— Ох, какое горе… — руками всплеснула Клавдия. — А ты что собираешься делать?
— Как что? Оставлю её.
— Совершенно спятила? — спросила бабка Матрёна. — Как ты ребёнка воспитаете? На что?
— На что Бог пошлёт, на то и прокормлю, — ответила я.
Сначала печь затопила, воду согрела. Девочка вся в синяках, худенькая, рёбрышки торчат. Помыла её тёплой водой, закутала в свою кофту — детской одежды у меня не было.
— Хочешь поесть?
Немного кивнула.
Налила ей щей, хлеба дала. Ест жадно, но аккуратно — видно, домашняя девочка.
— Как тебя зовут?
Молчит. Или боится, или не может говорить.
На свою кровать уложила, сама на лавке устроилась. Ночью несколько раз просыпалась проверить. Спит, свернувшись, всхлипывает.
Утром пошла в сельсовет заявить о находке. Председатель, Иван Степаныч, только развел руками:
— Никто не заявлял о пропаже ребёнка. Наверное, из города.
— Что делать теперь?
— По закону нужно в детдом. Сегодня же звоню в район.
Сердце сжалось:
— Погоди, Степаныч. Дай время — может, родители найдутся. Пока она у меня останется.
— Анна Васильевна, подумай…
— Нечего думать. Решено.
Назвала её Марией — в честь матери. Думала, может, объявятся родители, но никто не пришёл. И слава Богу — полюбила её всей душой.
Сначала трудно было — не разговаривала, только искала что-то глазами по избе. Ночами с криками просыпалась. Я её держу, глажу:
— Всё хорошо, доченька, теперь всё будет хорошо.
Из старых платьев одёжку сшила. Раскрасила в цвета — синий, зелёный, красный.
Думали мы так и жить — одни с Машенькой, пока однажды весной не постучали в дверь. Открываю — на пороге мужчина стоял, в военной форме. Измученный, с усталым взглядом, но что-то знакомое было в его чертах. Поклонился, сказал тихо:
— Она у вас?
Я ничего не понимаю, сердце ёкнуло, будто ужаленное. Машенька выглянула из-за меня, застыла. Глаза её расширились от удивления, а потом впервые за долгое время проронила слово:
— Папа?
Оказалось, её отец был в плену. Мать с отчаяния оставила дочь, думая, что так будет лучше для неё. Он искал Машеньку, покинув всё, и в итоге нашёл.
Мы долго разговаривали. Я, обняв дочку, слушала его историю. Сердце разрывалось, понимая, что, возможно, мне придётся с ней расстаться. Но он смотрел на меня с благодарностью и болью в глазах, желая взять дочку домой.
Машенька осталась у меня до конца весны. Разлука с ней была тяжёлой, но я знала, что это её шанс на новую жизнь. Она обещала, что будет приезжать, что не забудет, и её слова согревали душу. И вот теперь я живу сама, окружённая воспоминаниями, как старыми драгоценностями, которые никогда не утратят своей ценности.